На горизонте, на фоне тяжелого неба, подсвеченного теплыми красками, торжественно вставал из колеблющихся вод Ладоги остров. Словно поднимала его на наших глазах из сокровенных глубин неведомая сила, и вот, уже высится он чудно - огромный каменный пирог, утыканный поверху свечами сосен. Движение его вверх, лишь будто на секунду застыло, и, кажется, стоит отвернуться - вовсе уйдет он в небо.

В большинстве своем северные острова - это бурый первобытный камень и пригнувшиеся в напряжении сосны, корнями, как растопыренными пальцами, цепляющиеся за жизнь изо всех своих деревянных сил. В неослабном усилии их замерло время, рассыпаясь хрустящими серебристыми мхами и каменистыми осыпями. Но остров "Святой" оказался вблизи неожиданно живым, зеленым, с цветущими елями, сиренью и одичавшим шиповником, следами человеческой жизни. Посреди - солнечная поляна, и каменный крест над разверстой, пустой могилой. Не случилось преподобному Александру представиться здесь, позвали его на дела иные. Другой, старинный деревянный крест, седой от непогод, прислонен к скале у тесного лаза в пещерку святого. Вдоль вертикального обрыва прилепилась, чудом держащаяся там, дорожка из цельных бревен с замшелыми перилами. А далеко внизу, среди циклопических валунов шипят и пенятся волны.

Малолюдный этот остров кажется живее большого Валаама, истоптанного несчетными туристскими ногами, исписанного "памятными" надписями. Так невольные слуги хаоса уничтожали следы непонятной им жизни. Какая же это гордая, неуемная страсть - оставлять свои имена на поруганных святых местах. Будто нацарапанные там буквы и даты смогут приобщить пишущих к чему-то большому, духовному. А они хранились, как список соучастников, и для пробуждения совести в потомках.

Однажды большевики разоряли очередную церковь, и привели туда связанного старого священника. Весело топтали они сваленные на землю иконы и хоругви. "Ну, где же твой бог?" - кричали они в раже. "Где его громы и молнии? Почему терпит, не накажет?" Старик загадочно улыбнулся, ведь давно он уже не страшился смерти, и сказал своим легким, священническим голосом: "Несчастные. Господь уже наказал вас - разум отнял. Может ли быть что страшнее?"

Сегодня разум возвращается, и исчезают автографы прошлого с Валаамских скал, со скитских стен, из самих сердец и душ наших. Размораживаются сердца, и является надежда. Является возможность и сила.

Север расточителен на красоту. Над озером разворачивается закат. Солнце падает в разломы туч, в туман, в тяжелые пурпурные воды Ладоги. В этот закат представлялась тут картина сотворения мира, когда Дух носился над пустынными, волнующимися в предчувствии, беременными волнами. В последних лучах словно звучал величественный вселенский аккорд, соединявший в себе все мыслимое и немыслимое, все звуки и цвета. Властной своей вибрацией проникал он творение, напоминая забывчивым тварям о Создателе. Сливались голоса стихий в едином хоре, славящем Творца. Радостно было. Замирала душа. А когда благодатный Дух касался человека, может тонко, мимоходом, то ничему уже в этом мире человек не принадлежал, покаянно растворяясь в неопаляющем пламени.

А справа, в разливающейся синеве ночи, плыл величественный ковчег Валаама. Облик его был суров и неподкупен. Глух он был к стылым слезам. Одинокая птица, как страж, реяла в затухающих сводах небес. А есть ли оно - одиночество?

В закатный час приходил сюда монах Александр. Шел он, опустив голову долу, видя лишь носки своих сапог, возникающих на тропе в колыхании рясы. Он не рассматривал праздно мхи и багульники. Изредка взгляд его, не волнуясь, скользил по золоту, стрельно пронзающему туман между елями. У него были голубые глаза, ясные, как ключевая вода. Восковой, прозрачной рукой притрагивался он к замшелым перилам, прислушивался. Мельком отметив волнующиеся озерные воды, смотрел он в небо, туда, в разрывы туч, в проблески синевы, и глубже, в сияющие пространства, где таинственно пребывает Дух. Ни одной ниточкой не был он связан. Телом находился он здесь, душой же пребывал в иных сферах, в сферах покаяния. И принадлежал он уже иному миру, легкое касание которого оставляет неизбывную, щемящую тоску об оставленном доме.

Никогда не понять, как ощущал он этот остров, и это - бушующее озеро с небом, как чувствовал он чистоту, разлитую в шири. Он уходил от красоты далей, от всего, зачем мы все так стремимся сюда. Уходил от этих волшебных закатов, от чарующего орнамента волн, от всей прелести пейзажа в мир сердца, где сияли ему иные огни. А после молился в тесной каменной щели. Верил и знал. И не понять, чего было в нем больше.

А потом услышал голос, или не голос, а беззвучное повеление иного мира. Понял, поверил и исполнил. Ушел на реку Свирь, где в дебрях сподобился посещения самой Святой Троицы. Так свершались события, не вестимые нашему короткому уму. И у Свири высятся теперь мощные церкви монастыря преподобного Александра. В папоротниках там путается и дробится луч, и воздух напоен светом. А к лесному колодцу с аккуратной крышей, и иконкой преподобного под створом, прислонен аккуратный ковшик с длинной ручкой. Вода там ледяна, и трезвит, как единственная истина.

Давно, не припомню уже когда, странный привиделся мне сон, так, будто я маленькая точка на некой плоскости, и повязан я множеством тонких нитей. Идут они от меня к моим привычкам, к работе, увлечениям, к родителям, семье, друзьям. Целая получалась из них паутина, странно истолковывающая устройство моей жизни. Я, маленькая точка, как-то весь напрягся, приподнялся с усилием над этой плоскостью - и натянулись нити. Ещё усилие, и стали они рваться. Они разорвались все до одной, и я умер...

А утром проснулся, и вот - живу до сих пор...

© Orthodoxy Foto. 2003